– Родился я в Ильинке Донецкой области. До восьми лет, до прихода в школу, не знал своей фамилии. В нашей деревне было так заведено: каждый владелец подворья имел прозвище, поэтому, если о ком-то заходил разговор, упоминалось имя и прозвище, а фамилию могли не знать даже ближайшие соседи.
Через дорогу от нас жили дед Петро и баба Хавронья. Может быть, за сверхдвухметровый рост, косую сажень в плечах и неразговорчивость прозвище деду дали Бирюк. Его дочь была замужем за комиссаром. Где они жили, я не знаю, но летом обязательно приезжали к деду с бабой в гости. У них было двое детей: мальчик, мой ровесник, и девчонка года на три моложе. С этим мальчишкой и завелась у нас самая настоящая дружба.
Каждый год я с нетерпением ждал их приезда. Как только гости деда Петра появлялись, мы с другом объединялись и удалялись по своим делам. Основным местом времяпрепровождения у нас была речка. В ней водилась мелкая рыбешка, было много раков. Ловили рыбу и раков.
В нашей деревне школа была до четырех классов. Следующие три года пришлось ходить в соседнюю. И вот за спиной семилетка. Куда дальше? Учеба в техникумах была платная. Отец зарабатывал только на хлеб…
Но тут началась война. Отца с первых дней мобилизовали в трудармию. Я попробовал попасть в ФЗО на помощника машиниста паровоза, но не прошел по конкурсу. Вернулся домой – не с кем посоветоваться, что дальше делать: отца нет, и друг почему-то на этот раз задержался. Наконец у ворот дома деда Петра появилась машина. Друг появился не сразу, а когда пришел, как-то сухо поздоровался, не как всегда, позвал: «Пойдем, тебя мой отец зовет».
Когда мы подошли, комиссар протянул мне руку. Я не сразу понял, что со мной здороваются. Он слегка улыбнулся, сам взял мою руку и пожал ее, потом поставил нас рядом, приобнял за плечи и сказал: «Я уезжаю. А вам мой наказ – завтра вы пойдете и найдете себе работу, любую, будете работать наравне со взрослыми. Вам будет тяжело, но тем, кто ушел на фронт, гораздо тяжелее. Если вы, ваши сверстники, замените их, нам будет легче справиться с фашизмом». Он пожал нам поочередно руки, а дочку поднял под мышки и поцеловал. Потом комиссар сел в машину и уехал.
Работу мы решили искать в ближайшем совхозе, земли которого граничили с нашими огородами.
До совхозного поселка было, наверное, больше километра. И вот мы в конторе. Спросили директора. Пожилой мужчина, стоявший рядом, попросил пропустить нас к столу, за которым сидели три человека. Один сказал: «Я директор, что вам надо?» – «Работу», – сказал мой друг. Директор, улыбнувшись, спросил: «И какую же работу вы хотели бы у нас получить?» Я такого вопроса не ожидал и пожал плечами. А друг, наверное, вспомнил наказ отца и сказал: «Любую».
В кабинете наступила тишина. Директор, наверное, думал, а в это время мужчина в промасленной одежде обнял моего друга и повел в противоположный конец комнаты. Тут надо добавить, что друг удался в деда – обогнал меня ростом на целую голову, шириной в плечах. Тракторист взял стоявшие в углу вилы, подал ему и сказал: «Бери, пойдем, я тебя познакомлю с лобогрейкой. Хорошая штука, она тебе понравится». Почему после этих слов многие заулыбались, я узнал позже. Лобогрейкой называли агрегат, созданный для скашивания хлебов. В урожайные годы он не успевал переваливать скошенную массу, для этого там сидел человек и перебрасывал ее. Работа была тяжелая. До войны за одним трактористом закреплялись два здоровых человека.
Прибежал какой-то человек и стал требовать пастуха. Эта работа была мне знакома, и я согласился с ним пойти. Зоотехник рассказал, где пасти, где поить, куда пригонять на дойку – коровы, говорит, сами покажут. Твое дело – смотреть, чтобы молодняк не отстал. Два-три дня скот был послушный, в основном ел, а потом начал разбредаться. Мне приходилось много за ним бегать. Я стал так уставать, что едва доходил до дому. За порогом падал, на четвереньках доползал до постели – и засыпал. Рано утром мать меня с трудом поднимала.
С другом мы не встречались. Он уходил позже меня, часов в 10, а приходил глубокой ночью. А однажды мать сказала мне: «Увезли друга твоего и его сестренку». Оказалось, комиссара ранили, он попал в госпиталь и велел отвезти семью к своим родителям, куда-то на юг. Было обидно, даже не поговорили.
Дня через четыре скот, который я пас, было приказано срочно эвакуировать. С неделю я просидел дома. А потом началась мобилизация в трудармию. Первая коснулась пожилых, но сильных. Вторая захватила мой возраст (16 лет) и даже женщин, не имеющих малых детей. Повезли нас копать противотанковые рвы. Сначала на паровозе, потом шли пешком. Утром добрались до места работы. Над нами появился немецкий разведывательный самолет – рама. Потом завыла сирена, и мы из-за нее не услышали приближения бомбардировщиков. Я не слыхал и взрыва...
Очнулся в белой палатке. Как в тумане, увидел лицо. Услышал слова: «Будем жить». Раненые мне рассказали, что бомба упала совсем близко, но попала в выкопанный ров, залитый водой. Меня всего облепило грязью и забросило в канаву. Нашли меня не сразу, сколько был без сознания, не помню. Сильно болело правое плечо и правое колено. Дня через три меня перевели в избу, там пожилая женщина лечила травами. Когда смог наступать на ногу, поехал домой. Отец уже был там. В это время уже стал слышен орудийный гром, началось отступление советских войск. Дня два в нашей избушке было столько народу, что спали стоя. Потом все затихло. Немцы успели захватить Дебальцево, это от нас километра три. Всю зиму мы уходили на ночь копать окопы, успели сделать тройной ряд с ходами сообщения.
А ранней весной 1942-го нас эвакуировали в Луганскую область, село Малоивановка. Там работали местные шахты. Отец пошел в забой, а я – саночником. Все делалось вручную. До погрузки уголь довозили на деревянных саночках. Проработали, наверное, больше месяца. Как-то в три часа ночи нас вывели из шахты – приказ: явиться в управление за расчетом, имея при себе запасное белье и чашку с ложкой. Сказали, что нас эвакуируют на Урал. Можно было ехать семьями. Но отец рассудил: его могут в трудармию взять, да и меня тоже. Мы и поедем, а остальные (мать, брат и сестра) пусть остаются.
Везли нас 22 дня, железная дорога – одноколейная. Ехали в основном ночью, раза четыре попадали под бомбежку.
Наконец в июле 1942-го мы оказались на Урале, на Еманжелинских копях. Разобрали нас, кому какая нужна специальность. Мы попали в стройконтору. Я – учеником столяра, а отец – каменщиком. Поработал немного, ничего не получается, ушел в шахту. Было так: где работаешь, там и жилье давали. Отец ушел в шахтное общежитие. Стали ходить друг другу в гости. Не часто получалось. На поверхности работали по 12 часов, в шахте – по 8. В летнее время – до захода солнца. Еще и дополнительные работы были – выгрузка леса. Нас первыми поднимали – общежитие было во дворе стройконторы. За простой были очень большие штрафы. Так что иной раз почти сутки приходилось работать.
По радио как-то передали: в Челябинске формируется добровольческий танковый корпус. Захотелось мне стать танкистом. Но во время бомбежки у меня был поврежден левый глаз на 90 процентов и левое ухо. Я узнал об этом здесь, когда перед приемом на работу проходил комиссию. До этого при проверке приспосабливался, закрывая поочередно глаза рукой, смотреть правым глазом за оба. Проходило. Здесь допризывную комиссию прошел со 100-процентным зрением. Решил пойти к отцу посоветоваться. В общежитии его койка оказалась заправлена чистым бельем. Спросил, где отец, и в ответ услышал мат: «Где был ты, сын, когда отца завалило? Полдня откапывали!» Побежал в больницу. В палате с загипсованной ногой лежал отец, весь побитый. Я побежал к нему, запнулся и – упал, дополз на коленках, а за койку браться боялся – думал, ему будет больно, если потревожу. До лица дополз – у него слезы в глазных ямках. Полотенцем промокнул. Он открыл глаза. Оказалось, у отца поломаны четыре ребра, рука, в двух местах – нога. Не до добровольческого корпуса стало мне: бегал в больницу почти каждый день, на работе узнали и отпускали немножко пораньше. Длилось это очень долго.
Советские войска уже начали прогонять фашистов с Украины. Нашу местность освободили. Трижды посылал я туда письма и только на третье получил ответ. По почерку понял – пишет сестра, значит, жива. Оказалось, все живы – и брат, и мать.
Те, с кем нас привезли, старались уехать. Отца сразу отпустили, а меня – ни в какую, нужны были рабочие руки. Тогда даже за прогул судили, а за самовольный уход давали до семи лет. Остался я один. Потихоньку сошлись с одной завербованной в ФЗО. Дело подходило к свадьбе. А где жить?
Не было счастья, да несчастье помогло: выселили из общежитий, их решили освобождать под вербованных. Я в это время работал на шахте на экскаваторе. Моя подруга ушла на квартиру по адресу: ул. Шахтера, 4. Хозяев уговорили пустить обоих. Две семьи жили в комнате на 12 квадратных метрах. Территорию ограды разделили под огороды, стали сажать что-то. Потом стайки построили, в них завели кур, кроликов, свиней, а позже и коров. Через дорогу – целик. Разработали участок, начали сажать картофель. Жизнь стала постепенно налаживаться.
В 1954 году семья переехала в дом, построенный своими руками в поселке Пионерском. Петр Семенович Шептуха работал машинистом экскаватора, запальщиком, электрослесарем, машинистом водоотлива на шахтах 18-Наклонная, 18-бис, 19а, 54-й, «Восточно-Батуринская», «Восточная». На Украине он побывал уже с внуками.
